Скороход лежал с закрытыми глазами, но из-под век, словно из-под камня-кругляка, выкатилась большая, с горошину наверное, слеза. Она задержалась на мгновение в уголке глаза, затем теплым ручейком скатилась, тая, к уху больного. И рас­творилась… 

Он, сбитый в плечах, коренастый и в общем-то крепкий с виду человек, лежал под капельницей. Его спасал преднизолон – гормон, печально-радостно известный каждому астматику. Скороход, когда первый раз попал с бронхами в пульмонологию, долго не мог запомнить название этого лекарства: больно мудреным, за­граничным казалось слово. Зато теперь, разбуди среди ночи, скажет: «Преднизолон!» Смешно вспомнить, но тогда сосед по палате, вернувшись из столовой, сразу начинал рыться в тумбочке, доставал оттуда принесенную женой еду – сало, куриную ножку, вареные яйца. И уплетал за обе щеки. Когда же на него косил глазами Скороход, удивляясь аппетиту, тот, работая челюстями, оправдывался: 

— Подожди, подожди, начнет преднизолон делать свое дело, тогда я на тебя погляжу, орел!.. 

Скороход сверкнул глазами и, не обронив ни слова, отвернулся. А позже, когда, как и обещал сосед по палате, тот загадочный преднизолон крепко подмял его под себя, он срочно велел своим, чтобы обеспечили продуктами: «От больничных сосет под ложечкой!» Преднизолон и разнес его, бедолагу, — такой аппетит вызвал, что он вынужден был среди ночи подкрепляться. Знакомые, встретившись на улице, оглядывались: «Скороход это, или я ошибаюсь? Будто бы он… Будто – нет…» 

Преднизолон Скороход принимает каждый день – без гормонов он уже не жилец. Чего добился, когда узнал, что это за холера такая, так это одного: сполз, постепенно сокращая дозу, с нескольких таблеток до одной. Ведь сам почувствовал: надо избавляться от преднизолона, а то не получается шнурки завязать – живот мешает. Опять же – сердце… Правду говорят: одно лечишь – другое калечишь. 

Лежа под капельницей, Скороход вспоминал Узбекистан, где жил некоторое время после армии и откуда успел уехать незадолго до распада СССР. Чем гордился, хвалил себя за дальновидность: пока смотрю вперед, не пропаду и сам, не дам пропасть и своим скороходикам. 

Сегодня они, кстати, должны приехать к нему. Светка и Павлик. Верка не сможет – у нее на первом плане молодой муж, а не отец. Медовый месяц. Светка учится в техникуме, сейчас у нее каникулы. Павлик, поскребыш, в четвертом классе. «Хорошо, что дети приедут», — рассуждает Скороход, открывает глаза, глядя на дверь. Тихо. Пока нет. Только сосед Петрович, как раньше и он пять лет назад, чавкает: преднизолон, холера! 

Ага, вот и дети. Они здороваются с отцом, Скороход едва заметно улыбается: доволен. Не забывают. Молодцы. 

— Садитесь, — предлагает он. 

— Сядем, — весело отвечает Светка, а сама суетится: набивает продуктами тумбочку, а сверху, на крышку, положила несколько «систем», свежие газеты. 

И потом только садится рядом с Павликом на подставленную им табуретку. 

— Как там дома? – выдержав паузу, смотрит на детей Скороход. 

— Нормально, — кивает Павлик. 

— Дома хорошо, — улыбается Светка. 

Молчат. Скороход, видимо, вспомнил дом, который стоит почти в самом центре райгородка; от Гомеля, где он теперь лежит в пульмонологии, полчаса езды на автобусе. 

— Сено затащили на чердак? – Скороход посмотрел на капельницу, на детей. 

— Ага. Затянули. И сразу к тебе, — ответила Светка. 

— Одни? Или Верка со своим помогли? 

— Одни… — опять ответила Светка. 

Скороход недовольно хмыкает: 

— А они, вишь, запанели. Только деньжат дай, батька. А фигу! Хватит! Всему когда-нибудь бывает конец!.. Свадьбу им сделай, еще какую-либо ерунду придумают. Я это им вспомню. Спать они будут мне в обнимку! А… а торфокрошку в хлев они хоть занесли? У ворот лежала куча. Я их просил, прежде чем в больницу уехать. 

— Не видела я, — неуверенно шевельнула плечом дочь. 

— И я не видел, — соврал Павлик, поскольку торфокрошка как лежала, так и лежит на том же месте. 

— Ослепли, вижу, все, — ворчливо выговорил Скороход. – Лечиться надо. Очки покупать. 

— Папа, — постаралась улыбнуться Светка, — тебе же нельзя волноваться. У тебя же сердце больное. 

Вроде бы внял совету дочери. Но через минуту поинтересовался: 

— Липу на дрова попилили? Или так и лежит? Ясно, — опять скривился весь, вроде от зубной боли. — Как день ясно. Вам бы только всем тянуть из меня последние жилы. Только бы есть да пить. Чувствую, без меня там и кролики подохнут. Павел, кролов кормишь? 

— Кормлю… — Павлик потупился. 

— «Кормлю…» Видать, кинешь одну на всех – и гулять. Смотри у меня, за каждого ответишь!.. За каждого!.. Спрошу!.. Тачанку, мать вчера говорила, сломали. Кто сломал? Молчите. А что тут скажешь? Ломать не строить, мать вашу!.. Вы хоть печь не развалите, пока я в больнице. Света! 

— Ну чего? – на глазах дочери показались слезы. 

— Ты не плачь, не плачь. Москва слезам не верит, а я что – должен верить? Не плачь. Помогай матери. Хватит баклуши бить, хватит!.. 

— Помогаю… — дочь вытерла носовым платком слезы. 

— Знаю, как ты помогаешь. В отличие от вас я не слепой. Знаю-ю… Р-работнички, мать вашу!.. 

Светка и Павлик сидели перед отцом и плакали. Не стесняясь даже усатого дядьку, Петровича, который сперва ковырялся в свертках с едой, а тогда, увлекшись, разинул рот и следил, краснея, за Скороходом. 

Дети молча поднялись. Молча подались к дверям. Скороход вытащил из вены иглу, вытер кровь комочком ваты. Хотел было догнать их, но не смог: закружилась голова, стало тяжелым, непослушным тело. 

— Со… сосед… Петрович, — слабым голосом позвал он. 

Но Скороход не заметил, как Петрович выскользнул из палаты вслед за его детьми и, задержав тех в коридоре, будто оправдывался за отца: 

— Вы ему простите. Это болезнь все… Да и вы же… и вы же немного умнее будьте. «Попилили липу на дрова?» — «Так точно!» — «Крошку занесли?» — «А как же!» Умнее, ага, будьте. А пока отец вернется – попилите и занесете. Его преднизолон тут надолго задержит. Тем более после вашего посещения. 

Вернувшись в палату, Петрович, глянув на койку, где лежал его сосед, все понял… И уже мертвому Скороходу сказал: 

— Дурень!